Главная Рецензии "Изгнание" Рецензия-размышление

«Изгнание» пронзил меня долгой и страшной болью. Я плохо спала три ночи после просмотра. А для меня «три ночи не спать» означают, что фильм настоящий. Музыка ещё долго звучала в голове, мысли лишь усиливали боль. Обреченность, разрывающая душу. В Изгнании есть ощущение гулкой пустоты, когда не к чему прикоснуться – вроде бы прикасаешься, а оно превращается в прах. И поэтому Звягинцев – совсем не Тарковский, с которым его любят сравнивать. Тарковский скульптурен, барельефен, Звягинцев же передаёт вакуум. Страшное одиночество, отчуждённость. Биться, как рыба на берегу. Льнуть к человеку, и не чувствовать тепла. Милосердие Бога, льющееся в золотистых лучах, струях дождя, звучащее в пении птиц, стрёкоте кузнечиков, звоне колокольчиков скользит по героям, но не может проникнуть в них; бегство из тесного, душного города в тихие сельские просторы не приносит покоя, и уже мало кто видит, «какое здесь небо». Сад не становится Раем, а дом – Домом, ибо Рай начинается лишь в душе человека. «Изгнание» - это о нас. Вне времени и места. Мы все не можем ни сказать, ни услышать самых главных слов, ибо слова рассыпаются, а мы грубы, мы не хотим слышать, мы замкнуты на себе. Мы мечемся в клетке своей гордыни и не желаем освободиться. Каждый из нас бывает на месте Веры, Алекса, Макса, Роберта. Мечта Веры – рождать на Жизнь, а не на смерть. Но духовно живые люди рождаются только от настоящей любви, любви, которая «не ищет своего», любви ради друг друга. Когда мы говорим «Моя жена / мой муж / мои дети, моё, только моё и всё», мы вычёркиваем Бога. Нет, Бог не отнимает у нас родных, речь о другом. Нельзя любить человека, как любишь предмет или еду – для себя, для удовольствия. Нельзя ломать ближнего об колено, как ветку, со словами: «Мне так удобно, я так хочу». Невозможно перешагнуть через чью-то жизнь и жить дальше. Боль Веры не в том, что муж не любит её, а в том, что он не любит вообще. Она желает вырваться из порочного круга нелюбви и эгоизма, научить своих близких отдавать, жертвовать, отказываться от претензий. Но женщина – дух, а мужчина – плоть, каменная стена, отвергающая дух. Это не храм закрыт от Алекса, а его сердце закрыто от Бога, Его голоса. Если не видишь Бога в человеке, в храме Его не встретишь. Алекс не мыслит разделить свою жизнь с кем-то, дать кому-то право наравне с собой, даже если этот кто-то – это сам Господь. Вера хочет родить цельного человека. Её первенец, Кир, уже надломлен этим миром, он не понимает сестру, а сестра не понимает его. И пусть он ещё инстинктивно на стороне матери, которую бьёт его отец, он не сможет стать Христом, даже эпизод с осликом – это светлая, но слабая мечта; он познаёт мир через разрушение (оторванная кукольная голова). Дочка говорит, что не может быть лучиком света в этом мире. Она хочет быть Евой (букв. «дающая жизнь душе»), но и она ранена, и её потомки тоже наследуют эти раны. Трое детей – символ Божественной полноты, но достижима ли она, если все надломлены? Каждый, кто рождается, оказывается вовлечённым в глухоту, непонимание, дети ещё не могут объяснить, почему всё так, почему их родители не живут нормальной, простой жизнью, но трещина между мужским и женским миром становится всё глубже и шире по мере взросления. Дети ещё верят чуду Благовещения, приходу Христа в мир, возможности примирения, но верить всё труднее и труднее. После грехопадения и изгнания из Рая мужчина и женщина стали чужими друг другу, и физическая близость ещё не делает их одним целым. Они боятся друг друга, а в любви не должно быть страха. Слово не должно падать в пустоту. Души остаются отдельными, чужими. Ни слова, ни знаки (звучащий в телефонной трубке Магнификат – молитва Богородицы) не могут пробить этот камень. В ответ на попытку слова - пощёчина. В ответ на музыку – недоумение. Алексу трудно выйти за рамки себя, услышать нечто большее и высшее. Когда мы не слышим, мы рискуем упустить чудо, уничтожить его. И часто нас понимают не самые близкие люди, но их участие не может исцелить наши раны. Вера не говорит Роберту о самом горьком, потому что знает, как глубока пропасть. Утешить и дать надежду, когда в твоей жизни - ледяной ад одиночества. Если нет любви, нет Бога, то рождение бессмысленно – ничего не изменится, замкнутый круг останется, люди так и будут рождаться заживо мёртвыми. Поколения будут идти и идти, но боль и пустота останутся. Мир не принимает Христа, Его слов. Не Бог изгнал человека, а люди изгнали Бога и друг друга. Изгнали любовь, а без любви человек – никто, каким бы великим и «правильным» он ни был. Докричаться можно только путём страшной жертвы, покорно опустив голову и тихо проговорив: «Делай скорее то, что ты задумал. Я не могу больше ждать…», зная, что тебя не услышат, не увидят тонкой невольной параллели твоих слов… Умереть, не проронив ни стона. Умереть, потому что тупик. Потому что уже всё. Но это не усталость, это - предел, и риск, это то последнее, что ещё можно сказать. Отдать себя, отдать нерождённую жизнь – ради других. Горькие, страшные Евангельские аллюзии, происходящее даже ещё более горькое и страшное, чем в Евангелии, однако есть и надежда. Пусть кто-то и умрёт вслед за тобой, не выдержав внутренней боли раскаяния, он умрёт живым человеком. Когда умирают невинные, сквозь томительные затяжки сигаретами, долгие глотки кофе, в душах отправивших их на смерть, медленно, в незнакомых муках рождается совесть. Когда Марк, давно забывший о любви, тепле, семье, одинокий, живущий по принципу «всё правильно», произносит: «Бедная девочка…», он уже живой. Только живое сердце может не выдержать. Жёсткая натура ещё сопротивляется, но живое и человечное уже проступает на суровом лице. Ничком, громко, не по-мужски рыдающий Алекс… Каменная скорлупа распадается, и к обнажившейся душе прикасается Господь, и уже не важно, последует ли за этим прикосновением физическая смерть, или нет. Увидев свою дикую сущность, то, во что они превратились, братья обретают себя истинных, но давно забытых. Щедрый дождь омывает землю и воскрешает душу, и внутри Алекса шумит орошённое прохладными струями Древо Жизни. Лишь перед лицом горя и ужаса мы начинаем понимать, кто мы, только так нас можно спасти – к сожалению. И нашим спасителем может стать тот, кого мы не любим, не хотим слышать. Но если нас можно спасти, хотя бы так – это уже хорошо.